Он знал, что умирает, и писал до конца — сценарии, стихи, но главное — рассказы. Недавно я их перечитал и поразился силе и свежести этих коротких набросков. Ничего подобного, за редким исключением, я не встречал в образцах современной прозы. Парадокс заключался в том, что автор рассказов не только не скрывал, что неизлечимо болен, но и сделал болезнь центральной темой повествования. Но тогда отчего же исходит из этой прозы такая мощь жизни, такой неистовый поток и трепет бытия, такая открытость миру и людям?
Современное общество любит играть со смертью, когда она — чужая, и еще когда она на экране. Толпа, разрозненная по квартирам разных городов, ежедневно поглощает сотни и тысячи смертей других людей, на желтых комсомольских страницах день ото дня набирает силу и густоту реестр убийств, катастроф, преступлений, мы подсели на иглу виртуальной крови, виртуальной смерти, уже не очень хорошо отличая копию от оригинала, — и страшно, и приятно, потому что не со мной. Виртуальная смерть сейчас — массовый товар, пользующийся повышенным спросом, как и любой наркотик.
Между тем смерть не товар, а тайна, таинство.
Отчуждение от смерти другого, перевод ее в виртуальный план обязательно приводит к отчуждению от собственной жизни, утрате с ней, сестрой и матерью, связи и родства. Приводит к тому, что человек проживает «чужую жизнь» вместо своей. И для того чтобы ощутить свою жизнь как свою, почувствовать вкус и зерна ее бессмертия, ее надо поставить на фоне своей смерти — и об этом прекрасно знал Лев Толстой с его небом Аустерлица, в котором раненому князю Андрею открывается тайна. И рассказы Игоря Алексеева продолжают глубинную традицию русской прозы, отыскивающей в человеческой личности как раз то, таинственное и подлинное, что, превышая жизнь и превышая смерть, делает человека человеком.
…Игорь Геннадиевич Алексеев родился 16 января 1959 года.
Жил в Саратове. По образованию врач-кардиолог, кандидат медицинских наук. Работал по специальности, преподавал. Занимался бизнесом. Писал стихи и прозу. В 2001 году при обследовании у Игоря было обнаружено неизлечимое онкологическое заболевание. Именно после этого он раскрылся как писатель.
Год назад Игоря не стало...
Андрей Тавров
***
«Я люблю тебя» — будет последним,
что я скажу.
Я говорил тебе это в день по нескольку раз.
Но в словах последних есть холодная
жуть,
потому что не будет «потом»,
есть только «сейчас».
Обнаженные камни торчат изо всех углов.
Нерожденные дети кричат и кричат
в пустоте.
Я должен успеть сказать тебе
эти несколько слов,
пока не введут мне
какую-нибудь хренотень.
Я перестал хотеть умереть во сне.
Я должен быть в сознании,
говоря тебе эти слова.
Пусть потом за мной прилетает некто
извне
и на плечо опрокидывается
моя голова.
Баллада о ХБ
В то безумное время потешное,
выполняя военный устав,
голубое бельишко хэбэшное
получал офицерский состав.
Поясок наизнанку ты выверни —
и увидишь обрывок клочка:
трикотажная фабрика имени
Клары Цеткин, артикул, ОТК,
рост, размер и окраска обычные,
и в углу голубая печать.
А цена-то совсем непривычная:
за про все — два рэ семьдесят пять.
Но на все — расписание штатное.
Да и летчики тут ни при чем.
Им белье выдавали бесплатное,
так как жизнь их была нипочем.
Не стремился никто за наградами.
Военчасть своей жизнью жила.
Иногда истребители падали
или в небе сгорали дотла.
Окна делались пристально влажными.
С неба сыпала злая слюда.
Привозили их в клуб экипажами,
и кина не бывало тогда.
Ах, Сережка, Павлушка, Иринушка,
горе горькое вам горевать.
Сиротинка моя, сиротинушка,
где твоя одуревшая мать?
Был и я непоседа-мальчишечка
и поверить никак не хотел.
Получил мой отец то бельишечко,
но его поносить не успел.
Только помню соседку поддатую,
и холодную слизь макарон,
и у клуба толпу виноватую,
и промозглый кошмар похорон.
Нищета с подоконников дунула.
Ах, копеечкам счет без конца!
Мама замуж идти и не думала,
потому что любила отца.
Мама, мамочка, жизнь перекошена,
и хранишь ты в шкафу столько лет
справа стопочкой — то, что поношено,
слева стопочкой — новый комплект.
В альбом Н.К.
Твой морской офицер
Не вернулся домой из похода.
Утонул с кораблем,
Выполняя последний приказ.
А когда над кокардой
Сомкнулись холодные воды,
Он с собою унес
Глубину твоих ласковых глаз.
Он стоял на посту
У подводной железной громады.
Страх усмешку не стер
С отвердевших его челюстей.
Его грызли угри
И другие придонные гады.
А шипастые крабы
Сожрали его до костей.
С той поры навсегда
Ты окрасила волосы красным.
Навела маникюр,
Поднялась на высокий каблук.
И сказала себе:
«Жизнь становится делом опасным.
На … эту любовь
И романтику долгих разлук».
Но запомни, дитя,
Я люблю тебя только такую.
Я же знаю давно:
Даже в самые постные дни
Ты не ешь ни за что
Эту легкую пищу морскую,
И особенно крабов —
Кто знает, что ели они.
Не последний
Остро ощутил, что этот день не последний. Сегодня мне не умереть. Все работает. Кое-как, но работает. Правда, вчера выпил лишнюю таблетку феназепама и приходится продираться сквозь какую-то дымку в голове. Плюс к тому резкий понедельничный депресняк — все люди на работе, а я дома. Считать то, что луплю по клаве как попало, работой нельзя. За работу дают деньги. А за эти каракули не дают. Да еще посмеются. Писатель, блин. Хотя я и вправду писатель. Мне, наконец, из Москвы привезли членский билет. Так что дое…ться* до меня с этой стороны трудно. Надо сделать кофе, он гоняет кровь быстрее. Правда, вредновато, но…
Итак, сегодня я не умираю (осторожно так думаю, поглядывая на кусок серого неба, видного из окна, — там могут быть другие виды на меня).
Исходя из этого, у меня должен быть график того, что непременно сделаю сегодня.
Перво-наперво прочитаю положенные молитвы. Эх-х… уже нарушил — не прочитал, а сел писать. Второе — позвонить маме: как она там? Мне кажется, что моя болезнь поднимает ее, держит. Мама просто считает своей обязанностью помогать мне. И поэтому редко жалуется на недомогания и болячки всякие. Хотя попробуй порыскай по всему городу в поисках нужных лекарств, посиди часами перед закрытыми дверями медицинских чиновников. ...Советский сервис. Тем не менее вывод парадоксальный — мой недуг заставляет маму открывать последние резервы и бороться вместе со мной. Надолго ее хватит?
Надо написать письмо старшей дочери в Америку. Соврать что-нибудь или обойтись промежуточными фразами. Но написать надо. Давно не писал. Два дня.
Послать эсэмэску средней: как дела? И получить в ответ: все ОК, я на паре.
Попытаться разыскать в городе жену, несмотря на то, что у нее хронически отключен мобильник и дел невпроворот. Да и дела какие-то стремные. Надо уводить ее от этого. А я не в силах. Авторитет бизнесмена сохранился пока отчасти потому, что я не ворую и не крысятничаю. Но человек должен быть в наличии. А добрые советы… Но я уверен, она выкрутится. Надо просто дома вести себя иначе.
А как иначе? Не впадать в тоску, делать веселое лицо? Не выть от боли? Попытаться вытащить ее куда-нибудь на тусовку? Эти темы практически закрыты. Можно не плакать, а сцепить зубы, можно не выть, а стонать, можно поехать в кино и уйти с середины сеанса, потому что сидеть мне невозможно — возникают боли. Не-а, не проходит. Все читаемо. Даже издали. Правда, она радуется тому, что я пишу. Вот и отмазка нашлась!
Можно еще позвонить другу в Москву. Что он там делает? По магазинам шатается? Что-то сам давно не звонил. Деньги бережет. Роуминг, блин.
После обеда попробую через боль помучить себя какой-нибудь физкультурой. Дается это с трудом, через одышку и бессилие. Раздражает жутко. И никакого эффекта, кроме усиления боли. А нагрузка нужна. Замкнутый круг. Правда, я не очень верю в замкнутые круги. Но это так… моя заморочка.
Наверное, залезу в инет. Посмотрю, что творится на сайтах. Это уже вошло в привычку. У меня не развилась аддикция, но привычка появилась. Там иногда бывает интересно. Не одни же дураки в инете висят, в конце концов.
Так что день как-то заполнен.
Но что делать именно сейчас? Сейчас, на высоте утренней тоски и отчаяния? Пожаловаться кому-то? А им это надо? Закинуться одуряющей таблеткой и глючить целый день? Не пойдет — пробовал.
С молитвы надо начать. С молитвы. А потом все будет хорошо. У меня впереди целый день жизни.
Мундир
Поздний вечер восьмого мая. Романовский шел домой. Он был высоким мужчиной с крупными чертами лица, выразительными глазами. Но жизнь ссутулила его. Погасила глаза. Лишь походка была уверенной и четкой. На нем был длинный бесформенный плащ. Головных уборов он не носил даже зимой. Показалась подворотня его дома. Он машинально повернул в темный проем. Через несколько секунд от старой кладки стен подворотни отделились четыре фигуры. Три пацана лет 16—18 и девчушка. Одеты они были в грубые кожаные куртки. На ногах «гады».
«Скины, — пронеслось в голове Романовского, — это плохо».
— Стоять, мужик! — гаркнул тот, что покрупнее. Романовский остановился. Главный подошел к нему. Бритая голова давала тусклый блик.
«Какая голова, такой и блик», — про себя пошутил Романовский.
— Слышь, дядя, купи нашивку, — и верзила показал немецкий шеврон со свастикой.
Романовский побелел.
— Вот что, дитя. Двадцать шесть миллионов погибли, чтобы уничтожить эту нечисть.
Он не успел договорить. Неожиданный удар в пах свалил его. Полы длинного плаща ослабили силу удара. Но внизу живота взорвалась чудовищная боль.
«Забьют, сволочи», — Романовский молил Бога, чтобы у этих ублюдков не оказалось арматурных прутьев. Но это были неопытные еще отморозки. Они били его ногами, а девчушка рукой в перчатке остервенело молотила его по голове. По силе ударов можно было догадаться, что в ладошке была зажата свинчатка. Романовский исхитрился привалиться спиной к стене, и удары приходились по локтям, кистям рук и ногам. Он берег почки и печень. Попадут по ним — конец. Или селезенку разорвут. Финал тот же. При нашей-то медицине. Скины устали. Романовский сделал вид, что потерял сознание. Чуть приоткрыв заплывший глаз, увидел, как четверка убогих удаляется.
— Хватит с него, — услышал он. Дождался, пока утихнут шаги. Подождал еще минут пять. Потом поднялся, отряхнулся. Быстро направился к подъезду. Открыл квартиру. Не раздеваясь, прошел в спальню (он жил один). Достал из-под кровати объемистый кофр. Недолго пошарил, вынул нечто явно тяжелое, завернутое в чистое вафельное полотенце. Сел за стол. Включил лампу. Развернул сверток. Под лучами лампы тускло отсвечивал металл парабеллума. Романовский был сыном генерал-лейтенанта Советской армии, репрессированного во время войны и брошенного в штрафбат на верную гибель. Отец нашел свою смерть в болотах под Ленинградом. Романовский даже не знал, где его могила. А парабеллум обнаружил, когда ремонтировал квартиру. Пистолет был спрятан под паркетинами, и обученные энкавэдэшные ищейки не нашли его. С тех пор сын хранил память об отце. Память в виде механизма, способного убить человека. Он вставил обойму, передернул затвор. Поставил пистолет на предохранитель и спрятал смертоносную игрушку в карман. Встал. Быстро направился к двери и вышел, даже не закрыв ее.
Уроды, избивавшие его, не удосужились уйти далеко. Четверка расположилась на скамейке набережной и, смеясь, пила пиво. Вокруг никого не было. Появление Романовского перед ними было неожиданным. Тем более что он не успел стереть запекшуюся кровь с лица.
— Че, мужик, мало тебе показалось? — неуверенно начал главный. — Ща добавим.
Девчонка идиотски хихикнула.
Романовский вынул пистолет из кармана и снял предохранитель.
— Ну ты это, дядя, чего? — замычал верзила.
— Да подделка это зэковская, фуфло! — тонко прокричал его сосед.
Романовский перевел дыхание, повернулся к девице, державшей бутылку пива, и выстрелил. Бутылка взорвалась как граната, залив пеной косуху юной девы, которая даже не пикнула.
— Вот что, господа. Я пришел казнить вас. Не потому, что вы едва не убили меня. А потому, что если на моем месте оказался бы китаец, вьетнамец или, не дай бог, таджик, вы бы убили любого из них. Я этого не допущу. Не за это мой отец сгнил в болотах Ленинграда.
Тесно сжавшаяся группка отчаянно вертела головами, ища защиты в каком-нибудь прохожем или проезжающей «канарейке».
— Не крутите болванками, шею сломаете. Здесь никого не бывает в это время. А теперь — мордой в землю!!! Все, быстро!
— Дяденька, не надо, дяденька, не надо, — запричитала девчонка.
— Еще кто-нибудь вякнет — отстрелю яйца, а тебе, дура, руку, в которой ты свинчатку носишь.
Романовский выстрелил еще раз под ноги им для верности. Вся команда улеглась ничком на сырую траву.
— Руки за голову. Ноги шире! Шире, я сказал. — Он с размаху задвинул в пах верзиле. Тот взвыл от боли и попробовал скорчиться. Романовский наступил ногой ему на шею.
— Не крутись, как змея, сука. Ты же скин. Фашист. Должен терпеть боль. Итак, господа, через три минуты у каждого из вас окажется пуля в голове. Молитесь, если умеете. Все по-честному. На войне как на войне.
Девчонка едва слышно причитала.
Романовский устал. «Ведь это дети. Обычные дети».
Страшное бессилие опустилось на него. Неожиданно он увидел, как из-под штанины верзилы течет струйка мочи.
— Встать! Всем! Вот ваша сущность, — и он указал пальцем на мокрую штанину вожака. Повернулся и, не оглядываясь, пошел вверх по набережной. Краем уха услышал удаляющийся топот. В ментовку побежали, дряни. А может быть, и нет. Хотя все равно.
Наступило утро 9 мая. Романовский стал готовиться к ежегодному ритуалу. Набрал службу такси. Ответил знакомый голос.
— Валя? С Днем Победы!
— И вас также, Вадим Сергеевич.
— Валя, милая, «ЗИС-110» еще на ходу?
— А куда он денется — железо.
— Свободен?
— Для вас свободен. Да и свадеб сегодня нет.
— Он мне будет нужен через час.
— Хорошо, Вадим Сергеевич.
Романовский подошел к платяному шкафу. Вынул из темной глубины длинный матерчатый пакет. Расстегнул молнию и достал парадный китель отца. Разложил его на кровати. Ткань нисколько не помялась. Грозно сверкали медали и ордена. Он осторожно снял их. Пошел в ванную и зубным порошком, как это делал отец, начистил их до блеска. Потом так же осторожно повесил на китель. Достал с верхней полки завернутую в несколько слоев газеты фуражку генерал-лейтенанта Романовского. Начистил краб. Вынул из шкафа яловые сапоги. Двумя щетками довел кожу до зеркальных бликов. Надел выцветшее отцовское военное белье. Затем форму. Затянул портупею. Привычным движением намотал портянки, те еще, отцовские. Тужась, натянул сапоги, испытывая боль в привыкших к гражданской обуви стопах. Фуражка сидела как влитая. Он подошел к зеркалу. На него глядел генерал-лейтенант Романовский. Опальный герой войны. Взгляд его был тяжел и уверен. Черты лица обрели резкость. Рот стал тоньше. Подбородок приобрел твердость полководца. Генерал выглянул в окно. Во дворе стоял «ЗИС-110» — танкоподобная копия американского «Паккарда». Генерал еще раз оглядел себя со всех сторон, чуть поправил портупею со звездой на пряжке и летящим шагом сбежал по лестнице.
— В дом престарелых.
— Есть, Вадим Сергеевич.
Огромная машина долго тащилась по пробкам. К дому престарелых они подъехали ближе к обеду.
— Жди.
— Есть, товарищ генерал.
Романовский открыл калитку. Прошел по разбитому асфальту дорожек убогого парка. Пожилая медсестра ахнула, увидев его.
— Мне генерала Ванина. И быстрее.
— Но он на процедуре.
— Я подожду.
Ждать пришлось недолго. В конце аллеи показалась коляска, которую толкала медсестра. Уже другая. В коляске сидел, сгорбившись, глубокий старик. Ему было девяносто лет. В конце войны случайный «мессер» вывалил бомбу как раз рядом с «Виллисом» генерал-майора Ванина. «Мессер» тут же сбили. Но голову Ванина собирали по частям лучшие хирурги. И он с тех пор помнил только события, предшествующие взрыву злосчастной бомбы. Все остальное проходило мимо его сознания.
— Здравствуйте, Василий Николаевич.
— Вадимчик, здравствуй. Какой ты красивый. А я совсем развалина…
— Некогда стареть, Василий Николаевич.
— Постой, Вадимчик, но ведь тебя тогда…
— Все обошлось, Василий Николаевич. Ошибка в документах.
— Ну и слава богу. Как на фронте?
Романовский вздохнул.
— На фронте без перемен. Война идет. Массовый героизм.
Ванин осторожно оглянулся.
— А как Он? — старик поднял подагрически скрюченный палец кверху. — Жив?
Романовский вздохнул тяжелее.
— Жив. Он жив. И дело его живет.
Старик не понял сарказма.
— Вот пакет вам. Фрукты там, конфеты.
— Да что ты, Вадимушка. Не стоит трудов. Да и где ты их достал в такое время?
— Трофейные.
Старик обнял пакет. Голова его склонилась, и он заснул.
— Я пойду, — сказал Романовский.
— Ступайте с богом. Спасибо вам.
«ЗИС-110» заворчал многоцилиндровым мотором и выехал на основную трассу.
Дома Романовский снял фуражку, китель. Остался в галифе и сапогах. Открыл бутылку коньяка. И просидел так до вечера. Когда над Москвой загрохотал салют, он открыл окно и выпустил всю обойму парабеллума в небо.
В дверь позвонили через час. Звонок был резкий и настойчивый. Он звучал так же, как тогда, когда приехали забирать его отца, специально вызвав с фронта в Москву. Отец еще удивился этому.
«Скины ссучились», — пронеслось в голове.
«Пусть звонят. Пусть ломают дверь. Пусть все повторят, как тогда», — подумал Романовский. На столе стояла початая бутылка коньяка, и рядом с ней лежал парабеллум.
* Редакционная цензура.
24.04.2009
Новая Газета
