Оно, пожалуй, и верно — масштаб события, независимо от вектора, налицо. Вопрос в том, считать ли «Аватар» вехой на пути вверх или вниз; я склоняюсь к последнему, но на этот случай можно утешаться другой концепцией. Кино разделится на условный «Аватар» — подростковую объемную высокотехнологичную фантастику — и условные «Канны», то есть все менее смотрибельный артхаус. Я, положим, не в восторге от такого разделения, поскольку ни одна поляризация еще не сделала мир гармоничнее: советское кино, скажем, уже развалилось на «Дозоры» и «Кинотавр» типа «Сказки про темноту». Это как если бы у легендарного миттовского «Экипажа» оторвали мелодраматическую первую серию и пустили в отдельный малотиражный прокат, широко распиарив, вторую, катастрофическую. По большому счету и то, и другое в современном русском кино ниже критики: если «Черная молния», то непременно без мозгов, а если «Сумасшедшая помощь», то финальных титров начинаешь ждать минуте на двадцатой. Поскольку Россия, как фигура на носу мирового корабля, во все врезается первой — есть шанс, что с мировым кинематографом это печальное разделение произойдет именно после кэмероновской саги о Пандоре, каковая, как почти все успешные американские проекты последнего времени, ужасно напоминает младенца из «Соляриса»: очень большой, очень эффектный, красивый, страшный и безнадежно трехлетний.

Ругать «Аватар» не за что — скептики предлагают воспринимать его, допустим, как балет. Не требуете же вы от балета напряженной интриги и психологической достоверности? Другие предлагают вспомнить «Покахонтас», к истории которой Кэмерон в самом деле демонстративно отсылается: любовь цивилизованного (либо инопланетного, либо иностранного до полной инопланетности) гостя к туземке — чрезвычайно выигрышный сюжет, и русскому человеку тут грех не вспомнить примеры поближе и поинтереснее, чем «Покахонтас»: эта схема объединяет столь непохожие сочинения, как «Олеся» Куприна, «Аэлита» А.Н. Толстого и «Сон в начале тумана» Рытхэу, полузабытый на Родине, но культовый в Европе, особенно в эпоху моды на этно. Олеся, Аэлита, Пыльмау — Аэлита, кстати, тоже синяя, — ни типологически, ни даже поведенчески ничем не отличаются от принцессы Нейтири. Еще дальше — и ближе к Кэмерону — пошли Стругацкие, заставив своего Кандида из «Улитки на склоне» не просто жениться на Наве, но и столкнуться с породившей ее вымирающей цивилизацией, и даже защищать эту цивилизацию от прогресса. Но такой остроты конфликта, как в «Аватаре», у Стругацких не было: все-таки биологическая, деревенская, лесная цивилизация мужиков подвергалась атаке не со стороны родного кандидовского института. Ее атаковала сила, одинаково враждебная и Лесу, и Кандиду.

Кэмерон тырит у Стругацких щедро, используя не только изобретенную ими планету Пандору с ее ракопауками и тахоргами, но и название своих туземцев — Нави, недвусмысленно восходящее к упомянутой Наве  (Б.Н. Стругацкий от претензий официально отказался). При этом он создает — и, к сожалению, никак не использует — ситуацию по-настоящему перспективную: вот есть Пандора с ее органической, полурастительной жизнью, которую регулирует, кормит и охраняет целая сеть мыслящих деревьев. Вот есть Земля образца 2154 года — думаю, именно 2154 терабайта потребуется для сиквела, — Земля высохшая, загубленная прогрессом, для жизни малопригодная. Есть населяющие ее прагматики — цивилизованные, но состоящие сплошь из противных издержек этой цивилизации: рациональные, решительные, малосклонные к состраданию, стремящиеся поработить либо переделать всех, кто на них не похож. Лазутчик этой цивилизации, призванный увести древнее пандорское племя с облюбованной землянами территории (они на ней что-то невразумительное, но очень драгоценное собираются добывать), влюбляется в туземную принцессу. И тут-то мы получаем красивый конфликт между любовью и долгом, а шире — между четким осознанием безусловной землянской неправоты и стойким ощущением, что землянин, даже оторвавшись от корней, никогда не станет полноценным пандорцем. Кричит же ему Нейтири: «Ты никогда не станешь одним из нас!» И это в общем справедливо — это вам скажет любая девушка, вышедшая замуж за американца и уехавшая с ним. Есть счастливые исключения, но преодоление цивилизационного барьера покупается в этих случаях ценой такого личностного слома, что не знаешь, радоваться или ужасаться.

Фильм Кэмерона начисто лишен драматургии и напоминает в этом смысле уже не столько лемовского младенца, сколько гомункулуса с гипертрофированными мышцами, но без скелета. Все это визуальное великолепие — чересчур мультяшное, ненастоящее, но исключительно приятное глазу, особенно в объемном варианте, — категорически не на что нанизать. Предсказуема каждая реплика в диалоге, каждый из трех поворотов немудрящего сюжета (влюбляется, ссорится, перебегает). А между тем у Кэмерона была возможность спасти всю эту конструкцию одним-единственным неоднозначным ходом в финале — и зритель уже уходил бы из зала не с таким холодным носом.

Берем финальный бой, в котором полковник Кворитч (у Кэмерона большинство имен значащие, и Quaritch звучало бы у нас как Ссоркин, Драчкин) атакует своим бездушным железом и злобным огнем добрых пандорцев с их драконами, пращами, луками и стрелами. Биологическая цивилизация против механистической — дивный, перспективный в визуальном смысле конфликт, и жаль, что у Камерона он решен достаточно просто: вот если бы сама природа вступила в бой, оплетая пришельцев корнями, лианами, душа летающими семенами, — это было бы поэффектнее, но спасибо и за диких зверей, таранящих танки; все наглядно. Полковник Кворитч, почти уже поверженный и без пяти минут пристреленный, задает перебежчику Джейку Салли свой последний, убойный, хриплый вопрос: «Что, сынок, теперь ты понял, каково быть предателем?»

И тут — в нормальном фильме с нормальной драматургией образца хотя бы семидесятых годов — произошел бы финальный доворот винта, и перебежчик заслонил бы полковника от своих новых синих друзей, и повел бы его, поддерживая, к разбитому земному кораблю, чтобы вместе улететь или вместе сдохнуть. Потому что, по гениальному определению Окуджавы: «Среди стерни и незабудок не нами выбрана стезя, и Родина есть предрассудок, который победить нельзя». Человек вообще остается человеком лишь до тех пор, пока у него есть непобедимые, дорефлексивные предрассудки: бездоказательные и недоказуемые аксиомы. Отказавшись от них, дикарь перестает быть не только дикарем, но и личностью. Родина есть Родина, права она или не права.

Я сам не уверен в этом, говоря по совести. Я уверен только, что отказ от этого предрассудка ведет к необратимым последствиям и в этом смысле уж подлинно поделит мир на «до «Аватара» и «после «Аватара». Обсуждать эту коллизию сразу после просмотра мне повезло с очень крупными, широко известными восточноевропейскими фантастами. И один из соавторов на мой лепет: «Как можно, все-таки Родина», припечатал с великолепной решимостью: «Это, братец, не Родина, а корпорация, обозвавшая себя Родиной и претендующая на эту честь без всяких оснований».

Справедливо это? Справедливо. Рационально? Без сомнения. Но есть в этом какая-то капитуляция, потому что я ведь часть этой корпорации, и потому, не претендуя на ее сомнительные преимущества, обязан разделять с ней ответственность. Это ответственность врожденная и непреодолимая, как цвет кожи. Отвечаю ли я за нынешнюю Россию, которая тоже, в сущности, не слишком привлекательная корпорация, чей суверенитет состоит из сырья и грубо сколоченной идеологии, являющей собою обедненный вариант уваровщины? Да. Потому что я здесь живу.

Для большинства американцев эта проблема куда как актуальна, и потому-то Майкла Мура так любят в Европе и недолюбливают на Родине. Да, моя страна может быть здорово неправа во Вьетнаме и совсем уж неправа в Ираке. Я могу быть виноват вместе с ней, но отказываться от нее не стану — примерно такие монологи я слышал от многих американских друзей, и даже Оливер Стоун одно время говорил нечто подобное. Разумеется, сегодня «нести прогресс дикарям» — уже самоубийственная тактика, не говоря уж о том, что дикарей, как всегда, забыли спросить. Цивилизация, построенная на основах Просвещения, — не единственно возможный тип цивилизации; миссионерство и просветительство все чаще оборачиваются захватом недр, а о высших целях давно никто не думает всерьез. «Аватар» при всей своей драматургической нищете — а может, именно благодаря ей, — фиксирует эту смену парадигмы со всей определенностью: авторы и герои делают однозначный выбор в пользу органической, природной жизни, отказываясь от всех земных умозрений, давно уже прикрывающих откровенное хищничество.

То есть в полном соответствии с другим американским культовым фильмом — «Назад в будущее».

И вот этого я не хочу, потому что примерно представляю себе истинную жизнь племени Нави и его настоящие законы. Можно сколько угодно защищать природу, но посмотрите на самых упертых экологов — много ли в них милосердия и терпимости? Идеализация wild life в противовес цивилизации — все это Россия ела большой ложкой, притом что и цивилизации толком не видела; я, само собой, все про эту цивилизацию понимаю и про иракскую войну, слава богу, тоже. Но если перед тобой тупик или камень — это не значит, что нужно делать шаг назад. Между тем «Аватар» — как раз и есть апология такого шага, и в этом смысле перед нами очень «обамическое» кино. Вполне в духе книги «Мечты моего отца», в русле моды на этно, в полном соответствии с предсказаниями Шпенглера, и ничего хорошего от этого нового варварства — такого терпимого, такого мягкого с виду, — ждать не приходится.

Потому что дикарь и его Пандора — это не просто светящиеся семена, дружба с деревьями и брачные песнопения, не только воскрешения вручную и забавные синие хвосты. Это примат имманентности над умозрением, родового — над моральным, традиционного — над новым, почвенного — над истинным. Пандорцы своих не предают. И если бы вождь Нави спросил Нейтири: «Каково это, дочка, быть предательницей?» — можно не сомневаться, что она прикрыла бы его своим синим телом в лучших родоплеменных традициях. У них-то, у пандорцев, с предрассудками все в порядке.