Надеемся только на крепость рук,
На руки друга и вбитый крюк…
Владимир Высоцкий
В русской культуре и литературной традиции дружба занимает такое же большое и особое место, как в Германии. Культ мужской дружбы – характерное явление русской культуры на всем протяжении её истории. Однако содержание канона дружбы исторически изменялось.
Былинные богатыри и побратимы
Древнейший образ дружбы в русской литературе - побратимство, "крестовое братство" русских былинных богатырей, подробно описанное М.М. Громыко (1986, c.70–92), строится по тем же самым правилам, что и феодальная рыцарская дружба. В "названное" или "крестовое" братство (обряд скреплялся обменом нательными крестами) вступают практически все былинные богатыри. Иногда, как описано в былине "Бой Добрыни с Ильёй Муромцем", этот союз заключается после честного поединка, в результате которого победитель приобретает статус старшинства.
А как будешь ты – большия брат,
А я буду меньшия брат;
А мы будём ездить по чисту полю, поляковать.
Приставать будем друг за друга,
Друг за друга, за брата крестового.
(Цит. по Громыко, 1986, с.72)
Нередко братание предшествует трудному походу против общего врага. Возможно было и участие в этой процедуре третьего лица в качестве посредника. Например, Добрыню Никитича и Алешу Поповича примиряет и "сватает" Илья Муромец (былина "Добрыня и Алеша").
А ён их улестил тут, уговорил,
Да тут они не начпли больше биться, ратиться,
Укротили сердцё богатырское.
Как тут оны крестами побратились.
Назвалися братьями крестовыми:
Добрынюшка назвался да большой брат,
Алешенька назвался меньшой ему.
(Цит. по Громыко, 1986, с.73)
"Крестовое" братство ставилось выше всех прочих отношений, даже кровного родства: "крестовый брат паче родного" (Добрыня Никитич и Алеша Попович. 1974, c.274); "а и будь ты мне названый брат и паче мне брата родимого" (Древние российские стихотворения, собранные Киршею Даниловым, 1977, c.49).
Побратимы принимают обет взаимного послушания, но, как правило, один из побратимов считался старшим: Илья Муромец старше Добрыни Никитича, Добрыня старше Алеши Поповича, а при встрече со Святогором сам Илья становится его младшим братом. С побратимством был связан также ряд брачных запретов: вдова богатыря не может выйти замуж за "крестового брата" покойного мужа, мужчина не может жениться на своей "крестной сестре" и т.д.
Обряд побратимства был известен на Руси ещё в XI в. и имел, как и в Западной Европе, языческие истоки. Постепенно эти отношения выходят за рамки воинского союза, приравниваясь к дружбе, а в их описаниях все чаще присутствуют психологические характеристики: "У молотца был мил н(а)дежен друг, назвался молотцу названой брат, прелстил его речами прелесными" ("Повесть о Горе-Злосчастии", ХVII в. Цит. по Громыко, 1986, с.80)
Вплоть до ХVII в. побратимство и вытекающие из него обязательства и брачные запреты признавала и православная церковь. Иногда обряд братания совершался в церкви или фиксировался в церковной метрической книге. Хотя в 1658 г. церковный чин побратимства был исключен из требника, в быту практика церковного оформления обряда сохранялась. Одно из последних свидетельств фиксации акта побратимства в церковной метричной книге относится к 1801 г. (Громыко, 1986, с.81).
Наличие института побратимства в XIX в. подтверждают и языковые данные. Вот как описывает это В.И.Даль: "Побратим – названый или крестовый брат"; "Крестовый брат, сестра или просто крестовый, крестовая – названый, побратим и посестра". "У нас братаются за рюмкою вина, а в народе, помолясь перед иконой, или в поле, на восток, либо на тельной крест, обнимаются, дают друг другу клятву или зарок в верной дружбе и меняются крестами". "Братаются, меняясь тельными крестами, при зароке вечной дружбы, крестятся и обнимаются" (Даль 1956, т.3, с.137; т.2, с.191; т.3, с.137; т.2, с.191) Институт побратимства и связанные с ним правила поведения подробно описывали русские этнографы конца XIX – начала ХХ в. Судя по этим данным, побратимство особенно часто встречалось среди среди казаков и бурлаков, т. е. именно в тех ситуациях, где чаще всего требовалась взаимная выручка и восполнение семейно-родственных отношений.
Этот институт не был исключительно мужским. В некоторых деревнях наряду с побратимством существовало и "посестримство", хотя, в отличие от мужского братания, отношения посестрия распространялись только на непосредственных участниц, т.е. их мужья и дети не считались родными (Ганенко, 1886. Цит. по Громыко, 1986, с.88)
Отношения побратимства описаны в русской классической литературе (А.С.Пушкин, Н.В. Гоголь, А.К. Толстой). В "Идиоте" Ф.М.Достоевского обуреваемый противоречивыми чувствами к князю Мышкину Рогожкин предлагает ему обменяться крестами и т.д.
Интересовал этот институт и богословов. Отец Павел Флоренский разграничивает понятия "побратимства" или "братования" и "брато-творение":. "…Побратимство в существенном слагается из реального объединения посредством обмена кровью, обмена именами (иногда также рубашками, одеждою, оружием), со-вкушения священной пищи, клятвы в верности и поцелуя, причем в данную конкретную форму побратимства эти элементы могут входить не все зараз.
Ясно, что побратимство соответствует естественному религиозному сознанию. В брато-творении же христианском заменяется обмен кровью и со-вкушение – со-причащением святых Даров – Крови Христовой, а обмен имен – обменом тельных крестов, что соответствует обмену крещальных имен" Флоренский П.А. 1990, с.458)
Побратимство, как и всякая ритуализованная дружба, фиксировало прежде всего взаимные обязанности друзей, сначала воинские, а затем бытовые и имущественные. Однако это не исключало эмоциональной нежности, независимо от того, как именно оформлялась или вообще не оформлялось дружба. Достаточно вспомнить поразительное по своей экспрессивности обращение из одного русского текста XVI века - "сострадальник и друг" (Срезневский т. 1, c.727).
Романтическая дружба. Пушкин и его круг
Настоящий культ дружбы в России, как и в Европе, появляется вместе с романтизмом. Почти все хрестоматийные образцы дружбы в русской литературе и жизни первой половины XIX в. (лицейские дружбы А.c.Пушкина, дружба А.И.Герцена и Н.П. Огарева, взаимоотношения В.Г.Белинского и М.А. Бакунина и т.д.) имели отчетливо романтический характер. При этом нормативный канон дружбы и индивидуальные переживания сплошь и рядом переплетаются, накладываются друг на друга.
Тема дружбы занимает важное место практически во всех дневниках и воспоминаниях конца ХУШ – начала XIX вв. Для молодого В. А. Жуковского дружба - это главная жизненная добродетель. В письме А.И. Тургеневу от 11 сентября 1805 г. поэт пишет о своем желании "сделаться достойным дружбы". Для Жуковского дружба "есть все, только не в одном человеке, а в двух (много в трех или четырех, но чем больше, тем лучше)". Высшей похвалой себе он считает, если о нем скажут, что "он истинный друг" (Жуковский 1960, т. 4, c.453–454)
Очень часто первый опыт дружбы связан со школой, причем это характерно не только для общительных, компанейских мальчиков, которые легко сходились со сверстниками, но и для тех, кому это давалось трудно. Характерно в этом смысле воспоминания писателя c.Т. Аксакова ("Детские годы Багрова-внука"). Застенчивый, нежный и болезненный мальчик, очень близкий с матерью, маленький Сережа "не дружился со сверстниками, тяготился ими" (Аксаков 1955, т. 1, c.392) и вначале настолько трудно переносил гимназический интернат, что его вынуждены были забрать оттуда домой.
Позже его вернули в гимназию, но уже не в интернат, в 1805 г пятнадцатилетнего мальчика, вместе со всем старшим классом, перевели в университет, где у него началась сердечная дружбы с 18-летним А.И. Панаевым. В результате ухода из университета (в 1807 г.), Аксаков сохранил и о нем и о гимназии самые светлые воспоминания, и прежде всего - об отношениях с товарищами: "Я убежден, что у того, кто не воспитывался в публичном учебном заведении, остается пробел в жизни, что ему недостает некоторых, не испытанных в юности, ощущений, что жизнь его не полна..." (Аксаков 1955, т. 2, c.163).
Эволюция романтического канона дружбы особенно наглядно выступает в творчестве и биографии А. c.Пушкина. Хотя тема дружбы всегда занимала важное место в творчестве поэта, на разных этапах его жизни и творческого пути она звучит по-разному. В произведениях лицейского периода (например, в стихотворении "Друзьям") дружба описывается преимущественно в анакреонтовских тонах бесшабашного группового веселья, перемежающегося настроениями элегической тоски и грусти. Тема дружеской пирушки, "где просторен круг гостей, а кружок бутылок тесен" ("Веселый пир"), близка сердцу молодого поэта и после выхода из лицея. Однако он уже познал эфемерность подобных радостей и отношений. В стихотворении "Дружба" (1824 г.) поэт задумывается над тем, что составляет суть дружеских отношений.
Что дружба? Легкий пыл похмелья,
Обиды вольный разговор,
Обмен тщеславия, безделья
Иль покровительства позор.
(Пушкин, 1949, т. 2, c.365)Для зрелого Пушкина "блаженство дружбы" - не просто время, проведенное за бутылкой и праздным разговором, а "приют любви и вольных муз, где с ними клятвою взаимной скрепили вечный мы союз..." ("Из письма к Я.Н. Толстому") (Там же, c.113). Друзья в понимании поэта - уже не просто веселые, интересные собеседники, товарищи детских игр и юношеских пиров, которым "даны златые дни, златые ночи" (Там же, т.1, с.216), а прежде всего единомышленники. Пушкин свято верит в нерушимость дружеских связей, способных противостоять всему окружающему миру:
Друзья мои, прекрасен наш союз!
Он как душа неразделим и вечен -
Неколебим, свободен и беспечен
Срастался он под сенью дружных муз.
Куда бы нас ни бросила судьбина,
И счастие куда б ни повело,
Все те же мы: нам целый мир чужбина;
Отечество нам Царское Село.
(Там же, т. 2, c.279).Приведенный отрывок - из стихотворения "19 октября", написанного незадолго до восстания на Сенатской площади. Год спустя после восстания в знаменитом послании к И. И. Пущину ("Мой первый друг, мой друг бесценный...") Пушкин снова обращается к теме дружбе. Стихотворение исполнено драматизма, тревоги и глубокой скорби по поводу утраты друзей или вынужденной разлуки с ними. В первой редакции послания ностальгия по ушедшей юности и озабоченность судьбой разбросанных бурею друзей сочетается с одобрением гражданственного выбора, сделанного другом-декабристом:
Но ты счастлив, о брат любезный,
счастлив ты, гражданин полезный,
на избранной чреде своей
(Там же, c.691).Верность светлым идеалам юношеской дружбы - важнейшая нравственная ценность и жизненный принцип пушкинского поколения. Недаром обращенные к декабристам пушкинские слова "Во глубине сибирских руд храните гордое терпенье" прямо перекликаются с написанной А. А. Дельвигом и исполненной на выпускном акте "Прощальной песнью воспитанников Царскосельского лицея":
Храните, о друзья, храните
Ту ж дружбу с тою же душой,
То ж к славе сильное стремленье,
То ж правде - да, неправде - нет,
В несчастье гордое терпенье,
И в счастье - всем равно привет!
(Там же, c.693).Реальные дружеские отношения самого Пушкина и людей пушкинского круга были достаточно непростыми. Лишенный в детстве родительского тепла, вызывающе дерзкий и одновременно застенчиво-ранимый, Пушкин-лицеист трудно сходился с ровесниками, больше тяготея к людям "взрослого" мира - П.Я. Чаадаеву, П.П. Каверину, Н.М. Карамзину (Лотман, 1981). Позже, особенно в Михайловском, на первый план психологически выходят сверстники, причем старые лицейские отношения наполняются новым, более глубоким смыслом. В дальнейшем круг друзей и приятелей поэта пополняется более молодыми людьми, для которых он сам служил образцом. Личные и деловые отношения при этом переплетались, взаимно дополняя друг друга.
Некоторые лицейские дружбы Пушкин сохранил на всю жизнь. Особенно нежная дружба связывала его с Иваном Пущиным, Антоном Дельвигом и Вильгельмом Кюхельбекером. А. П. Керн, которая в 1826 г. была свидетельницей встречи Пушкина с Дельвигом, вспоминает, что они, казалось, "не могли наглядеться один на другого. Они всегда так встречались и прощались: была обаятельная прелесть в их встречах и расставаниях" (Руденская Руденская, 1976, c.53).
Смерть Дельвига была для Пушкина тяжелым ударом. "Вот первая смерть, мною оплаканная... - писал он П. А. Плетневу 21 января 1831 г.- Никто на свете не был мне ближе Дельвига. Изо всех связей детства он один оставался на виду - около него собиралась наша бедная кучка. Без него мы точно осиротели" (Пушкин, т. 10, с.13-14). О лицейских друзьях Пушкин вспомнил и перед смертью: "Как жаль, что нет теперь здесь ни Пущина, ни Малиновского, мне бы легче было умирать" (А.c.Пушкин в воспоминаниях современников. 1974, т.2, с.332)
Однако, как подметила Лидия Гинзбург, личная преданность и верность дружбе сочетаются у людей пушкинского поколения с определенной внутренней закрытостью. Их интимная жизнь "не открывалась ни дружеской беседе, ни письмам и дневникам (чему свидетельством дневники Пушкина, записные книжки Вяземского и проч.). Она открывалась только ключом поэзии, чтобы в этом, эстетически преобразованном виде стать достоянием всех читающих.
Ни психологическое неблагополучие Батюшкова, которое вело его к душевной болезни, ни тяжелая ипохондрия Вяземского, ни бурная эмоциональная жизнь Пушкина почти не оставили следов в их обширной переписке. Люди пушкинской поры в письмах легко сквернословили и с упорным целомудрием скрывали сердечные тайны. Они с удивлением и брезгливостью отвернулись бы от неимоверных признаний дружеской переписки 1830–1840-х годов" (Гинзбург 1971, c.42–43).
Белинский и Бакунин
Юные аристократы пушкинской поры умели владеть собой и держать на почтительном расстоянии даже самых близких людей, полагая в этом один из признаков своего дворянского достоинства. Жить по принципу "душа нараспашку" позволялось только в ранней юности, да и то не всегда. Напротив, юные разночинцы, попадая в чуждую им городскую среду, жестоко страдали от застенчивости и неумения держаться, испытывали особенно сильную потребность в человеческом тепле и самораскрытии.
Немаловажную роль играли в этом трудности психосексуального характера. Как пишет американский историк Джеймс Биллингтон, "страсть к идеям и развитие психологических комплексов вокруг некоторых имен и понятий, вообще типичные для европейского романтизма, в России были доведены до крайности... В русской привязанности этого периода к классической древности и к сублимации сексуальности в творческой деятельности было нечто нездорово-одержимое. Кажется, что удивительные и оригинальные творческие жизни Бакунина и Гоголя были в какой-то степени компенсацией их сексуального бессилия. В эгоцентрическом мире русского романтизма было вообще мало места для женщин. Одинокие размышления облегчались главным образом исключительно мужским товариществом в ложе или кружке. От Сковороды до Бакунина видны сильные намеки на гомосексуальность, хотя, по-видимому, сублимированного, платонического сорта" (Billington. 1970, p.349).
К вопросу о потенциальных и реальных гомоэротических компонентах романтической дружбы мы ещё вернемся. Однако "пережимать" этот мотив, как делают некоторые авторы, не следует. Нередко за любовными излияниями, обращенными к другу, стоит не столько гомоэротизм, сколько общая сексуальная нереализованность. Классический пример такой дружбы, требующей постоянного глубочайшего самораскрытия, исповеди и самообнажения, – отношения В. Г. Белинского с М. А. Бакуниным. Подобно многим другим его современникам, 26-летний Белинский видит в дружбе высшее благо жизни. "Дружба! - вот чем улыбнулась мне жизнь так приветливо, так тепло, и, вероятно, в ней, и только в одной ней, будет сознавать себя моя жизнь до конца своего" (письмо Бакунину 1 ноября 1837 г. Белинский, т. 11, c.190)
Темпераментный, чувственный и одновременно крайне застенчивый, преследуемый мыслью, что природа заклеймила его лицо "проклятием безобразия" и поэтому его не может полюбить ни одна женщина (Станкевичу 29 сентября – 8 октября 1839 г, Белинский, т. 11, c.390), Белинский буквально обуреваем сексуальными чувствами. "Мне кажется, я влюблен страстно во все, что носит юбку" (В.П.Боткину 16-21 апреля 1840, том XI, c.512)). Ему хочется любви и "оргий, оргий и оргий, самых буйных, самых бесчинных, самых гнусных", а жизнь говорит "это не для тебя – пиши статьи и толкуй о литературе" (В.П.Боткину 16 декабря 1899 – 10 февраля 1840, том XI, c.427). Неудовлетворенная чувственность создает напряженность и в отношениях Белинского с мужчинами. Он ни к кому не может относиться спокойно. "В людях я вижу или друзей, или враждебные моей субъективности внешние явления, - и робок с ними, сжимаюсь, боюсь их, даже тех, которых нечего бояться, даже тех, которые жмутся и боятся меня". (М.А Бакунину, 26 февраля 1840. Там же, том XI, c.485)
Его дружба часто принимала характер страстной влюбленности. "Боткина я уже не люблю, как прежде, а просто влюблен в него и недавно сделал ему формальное объяснение",- сообщает он Бакунину 1 ноября 1837. (Там же, c.190). Подобное чувство не признает никакой психологической дистанции. "У меня всегда была потребность выговаривания и бешенство на эту потребность" - жалуется Белинский (Там же, c.240). Его письма 1830х - начала 1840-х годов - одна сплошная исповедь, желание вывернуть душу наизнанку. Для него дружба означает взаимное право "говорить друг другу все, не спрашивая себя, как это подействует и что из этого выйдет..." (Бакунину 12 октября 1838. Там же, c.347).
Но даже самая горячая дружба не может восполнить отсутствие любви. За бесконечными интимными излияниями скрывается неумение слушать и фактическое невнимание к личности другого. Поэтому дружеские восторги то и дело сменяются отчуждением и горечью. В письме Бакунину от 1 ноября 1837 г. Белинский говорит о любви и дружбе к нему. А уже через две с половиной недели он пишет: "...Между мною и тобою был только призрак дружбы, а не дружба, были ложные отношения" (Бакунину 12-20 ноября 1837. Там же, c.213). Затем ссора преодолевается, Белинский снова объясняется Бакунину в любви: "Мое сердце горит любовию к тебе, и с каким бы упоением обнял я тебя с эту минуту, как страстно поцеловал бы я тебя!" (Бакунину 20 -21 июня 1838-го, т. XI, c.234). "Между нами слово мы имеет особенное значение. Наше мы образует какое-то Я" (Бакунину 13 -15 августа 1838- Там же, c.273). А через два месяца, 12 октября 1838 г опять: "Нет, не было и нет между нами дружбы... ложные отношения произвели ложные следствия" (Там же, c.328).
Эти колебания – не столько результат идейного развития и выявления мировоззренческих расхождений обоих мыслителей, сколько свойство самой романтической дружбы, в которой эмоциональное влечение не сочетается с подлинным взаимопониманием. Горький опыт заставляет "неистового Виссариона" понять, что "дружеские отношения не только не отрицают деликатности, как лишней для себя вещи, но более, нежели какие-нибудь другие, требуют её... Деликатность и свобода - вот основания истинных дружеских отношений" (Письмо Н.В.Станкевичу, 29 сентября – 8 октября 1839 г- Там же, c.406–407, 408).
Чтобы преодолеть истерический надрыв, Белинскому нужно было реализоваться сексуально. Характерно, что после женитьбы (в конце 1843 г.) из писем Белинского "полностью исчезают самоанализ и психологические признания. Духовная энергия всецело ушла в общественное" (Гинзбург, 1971, с.113). Последняя фраза, конечно, наивна: просто сексуальная удовлетворенность делает мужчину более спокойным.
В статье "Взгляд на русскую литературу 1847 года" критик окончательно сводит счеты с "романтическим зверьком" и его понятиями о дружбе. По его словам, романтиков "тянет к дружбе не столько потребность симпатии, столь сильной в молодые лета, сколько потребность иметь при себе человека, которому бы они беспрестанно могли говорить о драгоценной своей особе. Выражаясь их высоким слогом, для них друг есть драгоценный сосуд для излияния самых святых и заветных чувств, мыслей, надежд, мечтаний и т.д., тогда как в самом-то деле в их глазах друг есть лохань, куда они выливают помои своего самолюбия. Зато они и не знают дружбы, потому что друзья их скоро оказываются неблагородными, вероломными, извергами..." (Белинский, 1956, т. 10, c.335-336).
На самом же деле, "истинные друзья не дают имени соединяющей их симпатии, не болтают о ней беспрестанно, ничего не требуют один от другого во имя дружбы, но делают друг для друга, что могут" (Белинский. т. 10, c.335)
Герцен и Огарев
Самый знаменитый русский пример дружбы, которая продолжалась всю жизнь, - дружба Александра Герцена и Николая Огарева. Как у многих их современников, напряженная потребность в интимной дружбе стимулировалась у обоих мальчиков прежде всего психологическим одиночеством в родительской семье. Н. П. Огарев писал о своем отце: "Несмотря на мягкость, он был деспотом в семье; детская веселость смолкала при его появлении. Он нам говорил "ты", мы ему говорили "вы"... Внешняя покорность, внутренний бунт и утайка мысли, чувства, поступка - вот путь, по которому прошло детство, отрочество, даже юность. Отец мой любил меня искренне, и я его тоже; но он не простил бы мне слова искреннего, и я молчал и скрывался" (Огарев, 1953, c.676.)
Очень похожи на это и воспоминания А. И. Герцена: "...Отец мой был почти всегда мною недоволен... товарищей не было, учители приходили и уходили, и я украдкой убегал, провожая их, на двор поиграть с дворовыми мальчиками, что было строго запрещено. Остальное время я скитался по большим почернелым комнатам с закрытыми окнами днем, едва освещенными вечером, ничего не делая или читая всякую всячину" (Герцен, 1956, т. 4, c.34).
Суровость семейного быта отягощалась отсутствием общества сверстников. "Все детство я провел между женщинами... - вспоминает Огарев.- Ни единого сверстника не было около; редко появлялись два–три знакомых мальчика, но я их больше дичился, чем любил". Не удивительно, что, когда гувернантка предложила восьмилетнему мальчику написать первое свободное сочинение, им стало "письмо к мечтаемому другу, которого у меня не было..." (Огарев 1953,. c.678, 680).
Встретившись, мальчики сразу же почувствовали взаимную симпатию. "Через месяц мы не могли провести двух дней, чтоб не увидеться или не написать письмо; я с порывистостью моей натуры привязывался больше и больше к Нику, он тихо и глубоко любил меня" (Герцен, 1956, т. 4, c.78-79).
Но это не была просто эмоциональная привязанность. "Дружба наша должна была с самого начала принять характер серьезный. Я не помню, чтоб шалости занимали нас на первом месте, особенно когда мы были одни. < … > Мы уважали в себе наше будущее, мы смотрели друг на друга, как на сосуды избранные, предназначенные" (там же, с.79).
Даже слово "дружба" появилось у них не сразу. "Я давно любил, и любил страстно, Ника, но не решался назвать его "другом", и когда он жил летом в Кунцеве, я писал ему в конце письма: "Друг ваш или нет, ещё не знаю". Он первый стал мне писать ты и называл меня своим Агатоном по Карамзину, а я звал его моим Рафаилом по Шиллеру" (Там же, с.82).
Все это завершилось клятвой на Воробьевых горах, когда два 15-летних мальчика "постояли, оперлись друг на друга и, вдруг обнявшись, присягнули на виду всей Москвы, пожертвовать нашей жизнью на избранную нами борьбу" (Там же, с.80).
После поступления в университет круг общения Герцена расширился. "Как большая часть живых мальчиков, воспитанных в одиночестве, я с такой искренностью и стремительностью бросался каждому на шею, с такой безумной неосторожностью делал пропаганду и так откровенно сам всех любил, что не мог не вызвать горячий ответ со стороны аудитории, состоявшей из юношей почти одного возраста…" (Там же, с.117). Естественно, вскоре дело кончилось доносом и заключением в карцере.
В отличие от многих других юношеских дружб, дружба между Герценом и Огаревым сохранилась на всю их долгую жизнь. Они сохранили верность не только своей идее, но и друг другу. Даже такие драматические события, как роман Герцена с женой Огарева, не разрушили их взаимоотношений. Это были действительно две взаимосвязанные жизни.
Образ юношеской дружбы у Толстого
Тема дружбы очень важна и для Льва Толстого. Толстовское описание юношеской дружбы Николая Иртеньева и Дмитрия Неклюдова по своей психологической точности абсолютно безупречно. Герою "Юности" "невольно хочется пробежать скорее пустыню отрочества и достигнуть той счастливой поры, когда снова истинно нежное, благородное чувство дружбы ярким светом озарило конец этого возраста и положило начало новой, исполненной прелести и поэзии, поре юности" (Толстой 1960, т. 1, c.187).
Дружба с Дмитрием Нехлюдовым, "чудесным Митей", не только открыла 15-летнему мальчику "новый взгляд на жизнь, её цель и отношения" (там же, 278) но и явилась символическим рубежом начала юности. Дружба эта исключительно нежна, поэтична, скреплена пактом откровенности - "признаваться во всем друг другу", а чтобы не бояться посторонних (оба стыдливы и застенчивы), "никогда ни с кем и ничего не говорить друг о друге" (там же, 279). Юноши действительно говорят обо всем и больше всего о самих себе, своих чувствах и переживаниях.
Однако оба они весьма эгоцентричны. Говорить о себе им куда приятнее, чем слушать. Вот Дмитрий рассказывает другу о своей влюбленности. А что в это время думает Николай? "Несмотря на всю дружбу мою к Дмитрию и на удовольствие, которое доставляла мне его откровенность, мне не хотелось более ничего знать о его чувствах... а непременно хотелось сообщить про свою любовь к Сонечке, которая мне казалась любовью гораздо высшего разбора".( Там же)
Поэтому, не обращая внимания на то, что Дмитрий занят своими мыслями и совершенно равнодушен к тому, что мог услышать от друга, Николай спешит поведать ему о своем. Но равнодушный прием остужает чувство: "...Как только я рассказал подробно про всю силу своего чувства, так в то же мгновение я почувствовал, как чувство это стало уменьшаться".( Там же)
Безудержная откровенность, не признающая никакой психологической дистанции, столь ценимая в начале дружбы, в дальнейшем начинает мешать; интимные "признания не только не стягивали больше связь, соединявшую нас, но сушили самое чувство и разъединяли нас..." ".( Там же, с.353) В момент ссоры эти признания используются для того, чтобы больнее и глубже уязвить друг друга...
Безусловно, за толстовскими образами юношеской дружбы стоят собственные неосознанные гомоэротические переживания писателя. Многие биографы Толстого отмечали, что несмотря на его очень активную, начиная с 14 лет, сексуальную жизнь, он фактически никогда не любил женщин. 19-летний Толстой видит в женщинах лишь "необходимую неприятность" (Толстой, 1937, т.46, c.32), а 72-летний писатель смотрит "на половую потребность как на тяжелую повинность тела", хотя удовлетворение этой потребности иногда приносит наслаждение (дневниковая запись от 16 января 1900; Толстой, 1937, т.54, с.9) Все более тонкие эмоциональные переживания и привязанности Толстого связаны с мужчинами.
В дневниковой записи от 29 ноября 1851 г. 23-летний Толстой подробно анализирует эти свои переживания (Толстой,1937, т. 46, с.237-238).
"Я никогда не был влюблен в женщин. Одно сильное чувство, похожее на любовь, я испытал только, когда мне было 13 или 14 лет; но мне [не] хочется верить, чтобы это была любовь; потому что предмет была толстая горничная (правда, очень хорошенькое личико), притом же от 13 до 15 лет - время самое безалаберное для мальчика (отрочество): не знаешь, на что кинуться, и сладострастие в эту пору действует с необыкновенною силою. В мужчин я очень часто влюблялся... Для меня главный признак любви есть страх оскорбить или просто не понравиться любимому предмету, просто страх. Я влюблялся в м[ужчин], прежде чем имел понятие о возможности педрастии /sic/; но и узнавши, никогда мысль о возможности соития не входила мне в голову".
Перечисляя свои детские и юношеские влюбленности в мужчин, Толстой упоминает, в частности, "необъяснимую симпатию" к Готье: "Меня кидало в жар, когда он входил в комнату... Любовь моя к И[славину] испортила для меня целые 8 м[есяцев] жизни в Петерб[урге]. - Хотя и бессознательно, я ни о чем др[угом] не заботился, как о том, чтобы понравиться ему... Часто, не находя тех моральных условий, которых рассудок требовал в любимом предмете, или после какой-нибудь с ним неприятности, я чувствовал к ним неприязнь; но неприязнь эта была основана на любви. К братьям я никогда не чувствовал такого рода любви. Я ревновал очень часто к женщинам".
"Красота всегда имела много влияния в выборе; впрочем пример Д[ьякова]; но я никогда не забуду ночи, когда мы с ним ехали из П[ирогова?] и мне хотелось, увернувшись под полостью, его целовать и плакать. Было в этом чувстве и сладостр[астие], но зачем оно сюда попало, решить невозможно; потому что, как я говорил, никогда воображение не рисовало мне любрические картины, напротив, я имею к ним страстное отвращение".
Дмитрий Дьяков стал прообразом Дмитрия Иртеньева. Во второй редакции "Детства" Толстой рассказывает также о своей детской влюбленности в братьев Ивиных (братья Мусины-Пушкины) - он часто мечтал о них, каждом в отдельности, и плакал. Писатель подчеркивает, что это была не дружба, а именно любовь, о которой он никому не рассказывал. С возрастом такие влюбленности стали возникать у Толстого реже.
Каковы бы ни были экзистенциальные истоки его художественной интуиции, созданный Толстым образ юношеской дружбы оказал сильное влияние как на русскую литературу, так и на массовую психологию.
Александр Блок и Андрей Белый
Весьма драматичными были и дружбы некоторых русских поэтов Серебряного века. Хотя Александр Блок не принадлежит к числу поэтов, к которым приложимо определение "певец дружбы" (Минц 1981, с.175), он посвятил этой теме несколько стихотворений, а его собственные дружбы, особенно многолетние отношения с Андреем Белым, сами послужили пищей для литературных мифов (см. Орлов 1971, с.507-635). Уже в ранних стихотворениях Блока (1898-1903) "первая дружба" рисуется такой же таинственной и мистической, как Любовь к Прекрасной Даме. Дружба с Андреем Белым ещё больше усилила эти настроения. Эта своеобразная "дружба-вражда" зародилась, когда обоим поэтам было по 23 года, причем ощущение внутренней мистической близости сочеталось у них с пониманием глубокой личной несовместимости. Плюс – сложный любовный треугольник (Блок, Любовь Дмитриевна и Белый).
В отличие от Белинского, который мучился потребностью "выговаривания", Блок с детства чувствует неспособность к прямому самораскрытию. Между ним и его близкими всегда висит некая пелена, разорвать которую он не может и не хочет. Эта тема часто возникает в дневниках поэта. "Человек, утончаясь, чувствует потребность прикрыть тайну своего существования, слишком ярко и обнажено им ощущаемую…" (Дневник 1901-1902 года. Блок 1963, т. 7, с.26). "Городские человеческие отношения – добрые ли или недобрые – люты, люты, ложны, гадки, почти без исключений. Долго, долго бы не вести "глубоких разговоров"!" (Дневник 1911 года, 26 декабря. Блок 1963, т. 7, с.109)
Блок особенно не любит залезающих ему в душу женщин: "…Она воображает (всякая, всякая), что я всегда хочу перестраивать свою душу на "её лад". А после известного промежутка – брань. Бабье, какова бы ни была – 16-летняя девчонка или тридцатилетняя дама" (Дневник 1912 года, 13 января.- Блок 1963,т. 7, с.123)
Но те же самые проблемы возникают и в отношениях поэта с друзьями, особенно такими сложными, как Андрей Белый. "Ты… пишешь принципиально, что "немоты не должно быть между людьми". Я могу исходить только из себя, а не из принципа... Мне бесконечно легче уйти от любого человека, чем прийти к нему. Уйти я могу в одно мгновение, подходить мне надо очень долго и мучительно..." (Андрею Белыму, 6 декабря 1906 г. - Блок 1963,т. 8, c.163).
Пока молодые люди изъясняются в отвлеченных выражениях, так что каждый может вкладывать в туманные формулы другого свой собственный смысл, им кажется, что они близки. Но как только они пытаются что-то прояснить или заземлить на реальные личные переживания, обнаруживается, что они и мыслят и чувствуют по-разному. Больше того - они и не хотят быть понятыми. У Блока это постоянный принцип, точнее – свойство личности. "Я... не стараюсь никогда узнавать никого, это - не мой прием. Я - принимаю или не принимаю, верю или не верю, но не узнаю, не умею... Вы хотели и хотите знать мою моральную, философскую, религиозную физиономию. Я не умею, фактически не могу открыть Вам её без связи с событиями моей жизни, с моими переживаниями; некоторых из этих событий и переживаний не знает никто на свете, и я не хотел и не хочу сообщать их и Вам" (Андрею Белыму, 15-17 августа 1907 г, Блок 1963,т. 8, c.196). Свои тайные переживания, за которыми часто стояла подавленная или непринятая сексуальность (Блок принадлежал к числу тех, не столь уж редких, мужчин, которым трудно испытывать к женщине одновременно нежность и чувственность), он может выразить лишь обобщенно, переплавив в поэтические образы, которые на обыденный язык непереводимы. Жажда дружбы и искренности разбивается о собственную немоту и непонимание со стороны другого.
Друг другу мы тайно враждебны,
Завистливы, глухи, чужды,
А как бы и жить и работать,
Не зная извечной вражды!
("Друзьям" - Блок, 1960, т.1, с.125)
И каждый вечер друг единственный
В моем стакане отражен…
("Незнакомка" - Блок, 1960, т.2, с.185)
Разумеется, мой очерк – всего лишь поверхностное эссе. Далеко не все образы дружбы в русской литературе были романтическими. Достаточно вспомнить дружбу Обломова и Штольца, которые ценны друг другу именно своим психологическим несходством, однако неспособность повлиять на друга и изменить стиль его жизни не уничтожает взаимной откровенности и нежности. Весьма своеобразны дружеские отношения героев романа Н.Г. Чернышевского "Что делать?". Очень интересна и, насколько я знаю, недостаточно изучена и тема женской дружбы. И, разумеется, классовые и сословные различия. Ни дворянские, ни литературные дружбы не могут претендовать на роль "национального" эталона. А для реконструкции реальных межличностных отношений в крестьянской (в рамках общины и вне её) и пролетарской среде нужны основательные исследования истории повседневной жизни, которые в России только-только начинаются.