У каждого народа есть свои глубинные этнокультурные коды, основанные на системе «разрешений» и табу. Они оформленны в определенную систему, которая отвечает на вопросы «что такое хорошо и что такое плохо» для данного народа. Обычно эту систему называют ментальностью.

У каждого народа эти ответы несколько отличны друг от друга, поскольку в системе ментальности, кроме полюсов абсолютного позитива и абсолютного негатива, есть промежуточные стадии – что-то вроде категорий «лучше», «хуже», «плохо, но не совсем», хорошо, но можно и обойтись».

Когда система этих вопросов и ответов распадается – нация распадается, и на ее месте остается просто разрозненная толпа. Это и есть – эпоха национального выхолащивания.

О появлении русских как единой этнической общности можно говорить с момента Крещения Руси. До христианизации определенной основы, объединяющих русских как таковых, не было. Были славяне, поляне, древляне и прочие кривичи. У этих племен был единый пантеон, но свою родословную они вели от разных богов в составе этого пантеона. Языческий бог для племени был непосредственным отцом, родоначальником. В этом плане в языческой Руси были конфликты не столько религиозные, сколько национальные - как попытки выяснить, чей родовой бог лучше, чей сильнее, чье «потомство» жизнеспособнее.  В книге А.В Карташева «История Русской Церкви» эти процессы описаны довольно красочно.

С проникновением христианства на Русь в V веке все начинает меняться. Неким рубиконом становится Крещение Руси. Появляется одна, титульная нация. Русские.

Кроме смены вероисповедания происходит и смена культурных кодов. Появилось чувство национального единства, скрепленное единством вероисповедания.

Даже советский режим с его гонениями на Церковь не смог окончательно стереть культурные коды русских людей. Достаточно вспомнить советское кино, о котором однажды Алексей Кураев сказал, что самое христианское кино, которое было в России. Можно вспомнить величественную сцену венчания на царство в фильме Эйзенштейна «Иван Грозный» (1944), торжественный молебен при спуске на воду кораблей Черноморского флота  - в «Адмирале Ушакове» (1953).

Настоящая эпоха национального выхолащивания началась в 90-е годы, когда вроде и храмов никто не разрушал, и священников никуда не ссылали.

Зато к нам хлынула информация. Причем информация не просто, как некий поток знаний, а как поток новой ценностной системы. Системы, сформированной на Западе.  Коренное отличие этого ценностного ряда было в отношении к слову.

Для человека, который вырос и сформирован русской культурой, основанной на православных ценностях, слово – это символ, за которым в первую очередь стоит понятийный ряд, а уже потом эмоциональная коннотация. А для постхристианской западной цивилизации – наоборот. Слово – это лишь некий ярлык, вокруг которого сформирована та или иная эмоция. Рациональное же значение стоит уже после всяческих коннотаций.

Поясним это на примере такой популярной нынче пары, как толерантность и ксенофобия, и проследим, как они постепенно меняли свои значения, в зависимости от эмоциональной окраски.

Изначально толерантность – это терпимость. То есть, я могу с чем-то не соглашаться, но вынужден это терпеть. Если же брать словарное определение, то это неспособность организма справляться с инородными белковыми телами, проникшими в него.  Фактически, толерантность – это то, что испытывает человек, больной СПИДом.

Ксенофобия – напротив, означает способность к неприятию чего-то чуждого.

Поясню на примере.

Можно взять любого провозвестника толерантности и, загоняя ему иголку в палец, на все его возмущения говорить: «Что ж ты себя так по-ксенофобски ведешь?».

Но толерантность из «терпимости» превратилась во «всеприятие», а ксенофобия стала тождественной фашизму. И здесь мы подходим еще к одной нехорошей системе. На примере двух этих терминов мы можем составить некую игровую площадку. Толерантность  - это ярлык с позитивной коннотацией, которая определяет позитивность значения. Все что не толерантно, то плохо. Противоположность толерантности в данной плоскости – это ксенофобия. Поэтому если ты толерантен, то ты не ксенофоб, или наоборот. Одно из двух. Хотя, если вспомнить рациональные значения данных терминов, то нормальный человек – это как раз толерантный ксенофоб. С чем-то не соглашается, не приемлет для себя, но терпит это явление, как характерное для других людей.

Нам дали бинарную систему, в которой есть два якобы взаимоисключающих понятия. Но вот только – что же несет в себе такая «толерантность», которая нам предложена и навязана? Если мы принимаем все явления, то получаем «систему многих норм» или полинормию. То есть, нормальны однополые браки, равно как и разнополые. Нормально любить Америку больше, чем Россию и наоборот. Ну а потом, на уровне коннотаций, пропаганда начинает подсказывать, что в этой полинормии всё же нормальнее. Это как у  Оруэлла: «Все животные равны, но некоторые равнее других». Так появляются ценностный и религиозный релятивизм, а вместе с ними – мода на сексуальные и прочие отклонения.

Но, пожалуй, самый негативный эффект – это «девиация протеста». Русские резко разучились протестовать. Просто наше народное сознание впихнули в ту же бинарную плоскость. То есть та категория граждан, до которой начинает доходить что «какая-то у нас нехорошая толерантность» дальше действует по принципу, «всё наоборот». То есть если в данной плоскости толерантность (читай «всеприятие») плохо, значит, ксенофобия – хорошо. А ксенофобия в данной системе, как уже говорилось выше, тождественна фашизму. Вот так, собственно, и появилась НБП. Результат такого неумелого протеста.

В итоге, в системе западных ценностей мы имеем иррациональную, с первенством коннотации над понятийным рядом, бинарную игру. Где необходимо проявить себя не словом, не мыслью, но в первую очередь неким поступком. То есть либо пойти на гей-парад, либо начать геев отстреливать.

Первенство деятельности над мыслью и словом – это экстравертивность. Мы опять попадаем в еще одно кардинальное расхождение с русскими национальными кодами. Мы – интроверты. Для нас статус человека в первую очередь определяется внутренним его состоянием. Взять хотя бы феномен православного старчества, характерного для России.

А экстравертивное  восприятие реальности говорит о том, что статус человека определяется некими внешними его проявлениями и качествами. Добавляем в этот ценностный ряд материализм и на выходе получаем культ потребления. Человек начинает определять свой статус через приобретение неких вещей. Стремясь властвовать над материальными объектами, человек сам превращается в придаток этих материальных объектов.

Все эти игровые реалии – не что иное, как проявление информационной войны. Такая индоктринация населения, как показывает практика, не приводит ни к чему хорошему. Этого достаточно, чтобы сделать из русской нации разрозненную толпу."